Азбука традиционных ценностей. Часть VI «Жизнь»

Константин Малофеев: Сегодня, в очередной части нашей «Азбуки традиционных ценностей», мы поговорим о букве «Ж» — жизнь.

Александр Дугин: «Жизнь», как доказывают наши историки-лингвисты, не является коренным русским словом. Старое русское слово — «живот». Оно и подразумевало «жизнь». Но «жизнь» появляется в Символе веры — для того, чтобы описать особую форму жизни, «жизнь будущего века». То есть само слово «жизнь», казалось бы, такое простое и привычное, требует очень серьёзного исследования.

«Живот», как физическое существование, предполагает одно. А «жизнь» — это не просто пребывание в мире, биологический процесс. Жизнь — это бытие во имя цели, во имя преображения. Это жизнь духа. То есть само слово «жизнь» изначально подразумевало не всякую жизнь, а именно духовную. Поэтому, когда мы говорим, опираясь на православное наследие, о том, что жизнь — это ценность в нашей русской традиции, в нашем русском контексте, то заведомо предполагаем не обычное существование.

Обычное существование не является ценностью, оно становится ею тогда, когда есть цель, идеал. И «жизнь будущего века», эта формула из Символа веры, больше говорит нам о смысле слова «жизнь», чем просто якобы всем доступное русское слово. Кстати, у греков тоже было два разных термина — " βίος" и " ζωή». В русской же традиции слово «жизнь» изначально имеет возвышенное духовное значение.

Наше понимание жизни как традиционной ценности одновременно связано с библейским сюжетом о замене Исаака во время жертвоприношения Авраама агнцем. Бог не захотел человеческой жертвы. Он не захотел взять жизнь человека и заменил его жертвенным животным. Потому что жизнь человека проображала жизнь Христа. И когда мы отбираем жизнь у другого человека, в каком-то смысле мы совершаем что-то подобное богоубийству. Потому что те, кто распял Христа, покусились на самое главное — на жизнь Бога. И наша жизнь получает смысл и становится ценностью, когда она ориентирована в этом высоком ключе. Поэтому и с этой ценностью всё не так просто.

Протоиерей Андрей Ткачёв: «Когда виноградная гроздь наливается соком, говорят о ней: «Не повреди её, в ней — благословение!» — читаем мы у пророка Исайи. Набирающаяся соком виноградная лоза, что винодельческим народам наверняка понятно лучше, чем нам, или округляющийся беременный живот женщины, которая становится особенно красива в период донашивания ребенка, это, наверное, лучшие образы того, что дар жизни сакрален. «Доведу ли Я до родов и не дам родить?» - говорит Господь.

В противоположность этим словам Господа папа римский Иоанн Павел II пустил в оборот ставшее очень известным выражение «культура смерти». Он соединил в нём абортивную контрацепцию, сами аборты, перемену пола и культуру самоубийств, массовых расстрелов, эвтаназию. Всё, что позорит и убивает человека в начале и в конце пути, и что мешает жить в его середине, всё это он назвал «культурой смерти». И эта концепция была широко растиражирована.

Что мы видим на телеэкране? Везде в тебя смотрит этот воронёный зрачок: стрельба и кровь. И эта киношная кровь не может, рано или поздно, не выплеснуться наружу. Мы живём и хлюпаем по этой крови, мы привыкли к ней, хотя она неестественна. И всё остальное, о чём я говорил выше — это тоже «культура смерти», сформированная человеком, забывшим своё родство, погибающим от внутренней пустоты, и из-за гордости не просящим у Бога помощи.

Безверием палим и иссушен,
невыносимое он днесь выносит…
И сознает свою погибель он,
и жаждет веры… но о ней не просит…,

— писал Фёдор Тютчев. Значит, жизнь — это Бог. Его еврейский корень «хайа» уже потом пошёл во все остальные слова, производные от него. Имя Божие связано с ним. Жена Адама Хава (Ева) была жизнью, ибо он прозрел в ней мать всех живущих. Жизнь — это от Бога и Бог. Бог и женщина.

Поэтому «шматование» её утробы абортами, развращение её души и тела, увод её из семьи — это самый пик войны с жизнью. А уже потом идут и HIMARS, и «три семёрки», и тактическое ядерное оружие, и бактериологические атаки. Сначала нужно убить женщину. Потому что она Хава, она жизнь. Так я вижу эту проблему.

К.М.: Законодатель, когда записал в Основы государственной политики жизнь как традиционную ценность под номером один, конечно, ни о чём настолько высоком не думал. Разумеется, он исходил из обычного рейтинга ценностей в правах и свободах человека. Как у нас написано в Конституции, «каждый имеет право на жизнь». Как было до нас написано во французской Конституции после соответствующей революции. Так написано и во всех других демократических конституциях.

Поэтому так глубоко наш законодатель, конечно, не копал. Но есть проблема: он сам создал эту глубину, не мы её сейчас нашли. В тот момент, когда он назвал эту ценность «традиционной российской духовно-нравственной ценностью», она перестала быть просто правом человека на жизнь в смысле прав и свобод. В этот момент она стала традиционной духовной ценностью. А что это такое? Это ценность христианская, евангельская.

Поэтому жизнь, именно в том высоком понимании этого слова, о котором мы сейчас говорим, с данного момента перестала быть просто юридической нормой. Иначе это было бы зафиксировано в Уголовном кодексе, а не в Основах государственной политики о традиционных ценностях.

А жизнь для православного человека — это Жизнь вечная. И значит, всё, что вредит нашему Спасению, нашей Жизни вечной, идёт против российских традиционных духовно-нравственных ценностей. То есть, сам законодатель, записав жизнь в Основы государственной политики, придал безмерную, океаническую глубину этой простой фразе из прав и свобод человека.

И опять вернулись все смыслы, которые мы уже обсуждали. Приоритет духовного над материальным, историческая память. И жизнь в высоком смысле, в том, о котором мы сейчас говорим. Это значит, что государственная политика должна вести не к смерти, а в Царствие Небесное. Это значит, что всякий разврат, всякая аморальщина, всё, что противоречит спасению души, государственной политикой поддерживаться не может.

А это значит, любой спектакль, любой фильм, любой учебник, любая книга, получившая право издаваться на территории России, в случае, если она ведет нас к погибели, если учит нас разврату, если призывает нас к суициду, к разочарованию в жизни, потому что она чернушная, противоречит этой ценности. Поэтому простое, но такое глубокое и вечное слово «жизнь» даёт нам возможность говорить о конкретике. О том, что государство не должно способствовать духовной смерти.

А.Д.: Совершенно верно. В таком случае государство становится государством жизни. Если бы речь шла об уголовной норме, был бы один разговор. А жизнь как ценность — это о другом, это о правде, о сущности, о смысле. Государство, которое видит жизнь как высшую ценность, безусловно, должно сохранять её в самых глубинных основаниях. Например, не подвергать жизнь десакрализации, не пытаться найти или создать искусственную жизнь.

Нельзя разбирать геном, нельзя пытаться искусственными способами имитировать вдыхание души в Адама, это священное деяние Бога, который из глиняной марионетки делает настоящего, осмысленного человека, своего представителя на Земле. Нельзя искать этой мистерии там, где её найти невозможно. Жизнь необходимо защищать как таинство, не позволяя пробраться в него непозволительными средствами.

В Библии сказано: «страшно впасть в руки Бога живого». Именно Бога живого. И много-много раз в Библии пророки говорят: жив Бог, жив Господь. Он не просто есть, Он жив. А если бы Он просто был, это могло быть обычным абстрактным принципом (например, справедливости) или всемирным законом, или вселенским началом. Но руки Бога живого — это очень серьёзное и очень прямое чувство. Жизнь — это всегда то, что нас поражает своей фундаментальностью. Это всегда больше, чем мы сами. И эта преданность жизни, защита жизни государством делает государство живым. Не мёртвым механизмом, а живым организмом.

К.М.: В этом случае бессмысленны юридические споры о том, когда у младенца возникает право на жизнь: с момента зачатия или с момента родов? Если мы говорим о жизни в таком высоком смысле, то о каких абортах может вообще идти речь государстве, в котором есть такие традиционные ценности?

А.Т.: Библейские откровения тоже говорит о параллели жизни и смерти: «Жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие». Торговцы смертью — это не только торговцы оружием. Разве торговцы наркотиками — не торговцы смертью? А порнографы? Ведь кровь проливается только там, где проливается семя. Без пролития семени не бывает пролития крови. Святитель Николай Сербский спрашивает: «Что больше — семя или кровь? Семя. Потому что в крови семени нет, зато в семени есть будущая кровь». И если семя проливается бесконтрольно, то вы непременно придёте к кровопролитию.

Ты можешь не быть глубоким человеком, чтобы заморачиваться на такие высокие идеи. Но ты вдумайся в них, и ты поймешь — это правда. Это — правда самой жизни. Самой жизни, которая дана Богом живым. Поэтому аморальность — это, как ни крути, смерть. И государство жизни должно быть прозорливым. Оно должно быть прозорливым и отслеживать грех не на этапе совершения, чтобы наказать за то, что уже сделано, а на этапе его возникновения.

В этом смысле, конечно, нам есть, над чем работать. Ибо не всякое существование достойно имени жизни. Например, люди, отбывающие пожизненное заключение, как бы существуют, но вряд ли назовут свою жизнь «жизнью». Говорят: «я существую, но это не жизнь». Да и в аду разумные твари не прекращают бытия. Но это уже не жизнь. Так что спасибо законодателю, который опрометчиво вписал столь простое слово в столь пространный список.

А.Д.: Или, наоборот, с умыслом…

А.Т.: А простых слов здесь не бывает.

К.М.: Это была буква «Ж» — жизнь.