Реквием для Чайковского

7 ноября — 120 лет со дня смерти гениального русского композитора Петра Ильича Чайковского

«Я могу, положа руку на сердце, сказать, что совесть моя чиста и что мне нечего стыдиться; но думать, что когда-нибудь будут стараться проникнуть в интимный мир моих чувств, мыслей, во все то, что в течение жизни я так бережно таил от соприкосновения с толпой, очень тяжело и грустно. В этой борьбе между стремлением к славе и отвращением к её последствиям заключается даже трагический элемент», — писал Пётр Ильич Чайковский к концу жизни.

Он знал на примере других великих людей, как после смерти могут и оболгать, и смешать с грязью память о человеке. Потомки далеко не всегда бывают благодарны даже гению. Впрочем, гением он себя не считал. Был неуверенным, сомневающимся, с покаянным настроением.

В письме Великому Князю Константину Константиновичу Романову признавался:

«С тех пор, как я начал писать, я поставил своей задачей быть в своём деле тем, чем были в этом деле величайшие музыкальные мастера: Моцарт, Бетховен, Шуберт, то есть не то что быть столь же великим, как они, а быть так же, как они, сочинителями на манер сапожников…

Моцарт, Бетховен, Шуберт, Мендельсон, Шуман сочинили свои бессмертные творения совершенно так, как сапожник шьёт свои сапоги, то есть изо дня в день и, по большей части, по заказу. В результате выходило нечто колоссальное».

Время потерь

Чайковскому сорок девять лет. Это композитор с мировым именем. Его произведения исполняют по всей России, в Европе, Америке. Уже написаны оперы «Евгений Онегин», «Пиковая дама», балет «Лебединое озеро».

Для него это время творческой зрелости. Но и тяжёлых потерь. Родные и друзья постепенно уходят в мир иной. Чайковский остро реагирует на разлуку. Иногда называет себя «старым плаксой», но ничего не может с собой поделать.

В тот год умер духовник и друг Петра Ильича протоиерей Дмитрий Васильевич Разумовский. Он был профессором истории церковного пения Московской консерватории. Как тяжело терять духовного отца!

Работать ещё можно

В 1893 году Петр Ильич посетил Великобританию. В Кембриджском университете ему присвоили звание почётного доктора музыки. Композитор писал брату: «Во время путешествия у меня явилась мысль… симфонии, на этот раз программной, но с такой программой, которая останется для всех загадкой — пусть догадываются, а симфония так и будет называться „Программная симфония“ (№ 6). Программа эта самая что ни на есть проникнутая субъективностью, и нередко во время странствования, мысленно сочиняя её, я очень плакал.

По форме в этой симфонии будет много нового… Ты не можешь себе представить, какое блаженство я ощущаю, убедившись, что время еще не прошло и что работать ещё можно».

«Мне совершенно будет обычно и неудивительно, если эту симфонию обругают или мало оценят, ибо не впервой. Но я положительно считаю её наилучшей и в особенности „наиискреннейшей“ изо всех моих вещей. Я её люблю, как никогда не любил ни одного из других моих музыкальных чад».

В шестой симфонии языком музыки он рассказал обо всей своей жизни. И обратился к Богу с мольбой: «Помилуй!»

Что-то переменилось

Осенью 1893 года умер поэт Алексей Николаевич Апухтин — друг Чайковского с юности. На его стихи Пётр Ильич написал несколько романсов.

Что-то переменилось в Чайковском. Его брат Модест Ильич вспоминал:

«Смерть точно стала менее страшна, загадочна и ужасна. Был ли это результат того, что чувствительность с годами и опытом огрубела, или испытанные им моральные страдания последних лет приучили видеть минутами в смерти избавительницу — не знаю. Но отмечаю несомненный факт, что Петр Ильич, несмотря на зловещие факты со всех сторон, со времени возвращения из Англии до самой кончины был спокоен, ясен, почти жизнерадостен, как в лучшие эпохи жизни».

Великий Князь Константин Константинович Романов (поэт К. Р.) тоже дружил с покойным. И прислал Чайковскому стихи Апухтина «Реквием» с просьбой написать к ним музыку. Петр Ильич отвечал:

«Я нахожусь в Москве проездом, под рукой стихотворений покойного А. Н. Апухтина не имею и потому покорнейше прошу позволить мне отвечать насчет „Реквиема“ через несколько дней, когда я, водворившись у себя в Клину, внимательно прочту „Реквием“, немножко мной позабытый, и обдумаю хорошенько вопрос: способен ли я должным образом исполнить предлагаемую Вами задачу.

Меня смущает то обстоятельство, что последняя моя симфония, только что написанная и предназначенная к исполнению 16 октября (мне ужасно хотелось бы, чтобы Ваше Высочество услышали её) проникнута настроением очень близким к тому, которым преисполнен „Реквием“. Мне кажется, что симфония эта удалась мне, и я боюсь, как бы не повторить самого себя, принявшись сейчас же за сочинение, родственное по духу и характеру к предшественнику». «В симфонию эту я вложил, без преувеличения, всю мою душу и надеюсь, что Ваше Высочество одобрите её».

«В такого Бога я не верю»

Чайковский вернулся в Клин и стал читать стихи Апухтина. Реквием всегда бывает проникнут покаянием. Именно это и роднит с ним шестую симфонию. А у Апухтина композитор услышал иные интонации:

С воплем бессилия, с криком печали,
Жалок и слаб, он явился на свет,
В это мгновенье ему не сказали:
Выбор свободен — живи или нет.
С детства твердили ему ежечасно:
Сколько б ни встретил ты горя, потерь,
Помни, что в мире всё мудро, прекрасно,
Люди все братья, — люби их и верь!

Пётр Ильич был смущён. Что ответить Великому князю? Вот письмо Чайковского от 26 сентября:

«Ваше Императорское Высочество!

„Реквием“ Апухтина я прочёл несколько раз, вполне обстоятельно обдумал большую или меньшую пригодность его к музыке и пришёл, в конце концов, к отрицательному решению вопроса. Считаю излишним говорить, как мне приятно бы было угодить Вам. Но в подобных случаях нельзя руководствоваться косвенными побуждениями. Дабы музыка вышла достойна нравящегося Вам стихотворения, нужно, чтобы оно имело свойство согревать моё авторское чувство, трогать, волновать моё сердце, возбуждать мою фантазию.

Общее настроение этой пьесы, конечно, подлежит музыкальному воспроизведению, и настроением этим в значительной степени проникнута моя последняя симфония (особенно финал). Но если перейти к частностям, то многое в этом стихотворении Апухтина, хоть и высказано прекрасными стихами, музыки не требует, даже скорее противоречит сущности её. Например, такие стихи как: „В это мгновенье ему не сказали: выбор свободен — живи или нет“, „С детства твердили ему ежечасно“ и т. д., и т. д. Вся эта тирада проникнута пессимистическим отношением к жизни, эти вопросы: „К чему он родился и рос?“ и т. п., всё, что отлично выражает бессилие человеческого ума перед неразрешимыми вопросами бытия, не будучи прямым отражением чувств, а скорее формулированием чисто рассудочных процессов, — трудно поддается музыке. Уж если класть на музыку „Реквием“, то скорее настоящий средневековый латинский текст, несмотря на безобразие рифмованного стиха, превосходно передающий томление и страх, испытываемый нами в виду похищенного смертью любимого человека.

Есть и ещё причина, почему я мало склонен к сочинению музыки на какой бы то ни было Реквием, но я боюсь неделикатно коснуться Вашего религиозного чувства. В „Реквиеме“ (Апухтина — прим.) много говорится о Боге-судье, Боге-карателе, Боге-мстителе?!! Простите, Ваше Высочество, — но я осмелюсь намекнуть, что в такого Бога я не верю, или, по крайней мере, такой Бог не может вызвать во мне тех слёз, того восторга, того поклонения перед Создателем и Источником всякого блага, которые вдохновили бы меня.

Я с величайшим восторгом попытался бы, если бы это было возможно, положить на музыку некоторые Евангельские тексты. Например, сколько раз я мечтал об иллюстрировании музыкой слов Христа: „Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененнии“ и потом: „ибо иго Мое сладко и бремя Мое легко“. Сколько в этих чудных, простых словах бесконечной любви и жалости к человеку! Какая бесконечная поэзия в этом, можно сказать, страстном стремлении осушить слёзы горести и облегчить муки страдающего человечества…

Итак, простите, Ваше Высочество. Ей-Богу, был бы глубоко счастлив, если бы мог исполнить Ваше желание, — но это свыше сил моих».

Кто следующий?

30 сентября скончался ещё один из близких друзей Петра Ильича по консерватории профессор Николай Сергеевич Зверев. «7 октября… Петр Ильич навеки покинул Клин, чтобы 8-го утром присутствовать на заупокойной обедне по Звереве и затем отправиться в Петербург. Проезжая в вагоне мимо села Фроловского, он указал спутникам на высящуюся над окрестностями колокольню церкви и сказал:

— Вот где меня похоронят и будут, проезжая, указывать на мою могилу» — вспоминал брат Чайковского.

Профессор Московской консерватории Николай Дмитриевич Кашкин писал: «Мы встретились на панихиде в церкви Николы в Гнездниках, а оттуда Петр Ильич поехал в Данилов монастырь на могилу Зверева».

«…наш прежний кружок страшно поредел, и уже немного нас осталось. Невольно пришла в голову мысль: чей-то будет ближайший черёд безвозвратного ухода? Я с полным убеждением сказал Петру Ильичу, что, вероятно, ему придётся всех нас пережить; он оспаривал эту вероятность, но в заключение сказал, что он никогда не чувствовал себя ни таким здоровым, ни таким счастливым, как в настоящее время.

Петр Ильич в тот же вечер должен был уехать с курьерским поездом в Петербург… Он ехал дирижировать в Петербурге своей новой симфонией…»

Премьера шестой симфонии состоялась16 октября. За дирижерским пультом стоял автор. Модест Ильич Чайковский вспоминал: «На другой день утром я, выйдя к утреннему чаю, застал Петра Ильича уже давно вставшим, с партитурой 6-й симфонии перед ним. Он должен был… отправить её в тот же день в Москву…» В письме к издателю Чайковский заметил: «…я буду в субботу в Москве».

…Но в субботу Петр Ильич уже заболел холерой. 25 октября (по новому стилю — 7 ноября) он умер. Ему было пятьдесят три года.

Похоронен Петр Ильич Чайковский в Петербурге на Тихвинском кладбище. Его Реквиемом осталась шестая симфония.