…Если будет Россия, значит, буду и я

И я думаю, грешный, — ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной больше жизни любил?
А любил я Россию всею кровью, хребтом-
её реки в разливе, и когда подо льдом,

Пусть она позабудет про меня без труда,
только пусть она будет навсегда, навсегда…
Быть бессмертным не в силе, но надежда моя:
если будет Россия, значит, буду и я…

Е. Евтушенко.

Искреннее проявление любви к Родине, со стороны выглядит странно, наивно или неуместно. А кому-то покажется фальшивым. (примечание М. С.: Из статьи, написанной в 2001 году. Напечатана в 2002 году. «Пед-факультет» Издательство «Знание»).

Почему многие из шестидесятников, вкусив хрущевской «оттепели», так навсегда и остались диссидентами в своей стране и даже гордятся этим? Или это не всё поколение? А просто одни люди живут сердцем, как дети. Другие — умом, отравленным сомнениями и духом отрицания.

*       *       *

Мы не сидели в сталинском ГУЛАГе, нас не расстреливали на полигоне. Но и в наше время трудно было выстоять в «нормальной» жизни, быть искренним, честным человеком. Но такие люди были. Уже став взрослой я читала о них и понимала, что им помогала вера.

…Мы росли в постсталинское и постхрущевское время, 80-е годы, мы, кажется, с молоком впитали в себя умение быть осторожными, знали, что и где можно говорить. Мы шли на компромиссы. Мы принимали двойную мораль с самого раннего возраста, понимали, что можно говорить в школе, а что дома. Раздвоенность незаметно отравляла душу.

Мы не могли быть честными и верными правде в любых условиях. Хотя сердце и чувствовало, что где-то есть истина, мы ещё не знали, Кто есть истина. Но все же мы были искренними, когда в 15 лет читали на школьной сцене: «Послушайте! Ведь, если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно!»

*       *       *

Мой дедушка пережил 37 и 51 годы, и каждый день испытывал страх за семью в течение 25 лет. Он родился в 1900 году, а умер в 1996. Линия его жизни протянулась через век, соединив различные эпохи: революция, сталинское время, война, — всё это часть его жизни. Если он критиковал власть, то невольно оглядывался, не открыта ли дверь из комнаты (они с бабушкой всю жизнь прожили в коммунальной квартире).

Когда началось «Дело врачей», дедушка работал в газете, которая издавалась в институте имени Склифосовского. К счастью, его тогда послали из Москвы в Мордовию восстанавливать местную газету. Он рассказывал об этом очень мало.

В другое время его неоднократно вызывали, требовали что-то подписать, грозили заряженным пистолетом, но он знал, если подпишет — все погибнут. Так и отпустили — Бог спас. А страх остался.

Когда я просила рассказать сказку, бабушка вспоминала, как она проходила по коридору, а у соседки дверь была приоткрыта, и она услышала, что та сказала своей взрослой дочери: «Давай напишем на них донос».

Я не понимаю.

— Чтобы им нашу комнату отдали,- поясняет.

— Ну, а ты что?

— Что я могла сделать? Пыталась ее задобрить,-как-то весело даже отвечает бабушка. Видно было, что она ни на кого не держит зла.
И нам, детям, всегда казалось, что вокруг одна коммунальная квартира, где соседи всё слышат.

Бабушка была очень чистым, искренним и светлым человеком. Дедушка, несмотря на всё что, что он пережил, тоже был добрым и крепким. Прошел всю войну, защищал Москву, был контужен. Мы в детстве играли его орденами и медалями, которые он никогда не надевал.

Помню, что мы часто ходили с нашей дачи за молоком в деревню. Это далеко. Останавливаемся в чистом поле. Вокруг только небо и трава. Пью прямо из бидона парное молоко, вдыхая его.

Оно, кажется, даёт силы идти и идти по полю в тишине заката, спиной к солнцу…

*       *       *

Умели ли мы любить свою Родину?

Фальшь, двойственность и в то же время искренность: чистый голос Бэллы Ахмадулиной, страстный Вознесенского. Они доносятся к нам из переполненного зала Политехнического музея:
Поэт в России больше, чем поэт,
в ней суждено поэтами рождаться лишь тем,
в ком бродит гордый дух гражданства.

Как всё это близко в юности, как это свойственно юности.

Я тогда серьезно относилась к Рахметову и Базарову, восторженно к Маяковскому, в котором всё было смешано: пафос и искренность. Я так чувствовала, или казалось, что чувствую.
В нашей жизни не было за этим чего-то важного, истинного.

Так Вознесенский писал:
но я чувствую жесточайшую
не по прошлому ностальгию —
ностальгию по
настоящему.

Сейчас даже трудно это представить, но я никогда не слышала дома о Боге.

В книгах это слово писалось с маленькой буквы.

В привычной лексике не было даже этого понятия, как на обломанных церквях не было крестов, и в нашей душе, в нашей стране не было сердца.

*       *       *

И всё же были Пушкин и Достоевский, и сказки Андерсена (из которых, правда, убрали всё, связанное с верой и молитвой). И природа, говорящая нам о Создателе.

А. Вознесенский читал в Политехническом: делая ударение на каждом слове, повторяя снова и снова:
Небом
Единым
Жив
Человек.

В его стихах ощущалось пространство. Я ему благодарна за этот клочок небесной выси, открывшейся мне через его стихи, как через окошко, или, скорее, как синее озерцо, посреди белой пустынной реки, ещё не затянутое льдом, в котором отражается небо.

*       *       *

Он настаивал:
Есть русская интеллигенция. Есть.
Не масса индифферентная, а совесть страны и честь.

Сознает ли свою ответственность сегодняшняя интеллигенция? В наше время можно ответить кому-то утвердительно:
Есть русская интеллигенция. Есть.

В девяностые годы интеллигенция была унижена, брошена на вымирание.

*       *       *

Еще один кадр из прошлого: моя молодая веселая мама, подняв руки, делает прическу перед зеркалом, быстро крутится пластинка, и Окуджава поёт: «Во дворе, где всё играла радиола, и пары танцевали, кружась…» — это не совсем понятное в 10 лет, принадлежащее чему-то далёкому — как это танцевали во дворе?

«Был король, как король, Он — кепчонку, как корону, набекрень и пошел на войну», — это уже было более понятно и волнующе.
Ярко в памяти, как и голос Вознесенского, Евтушенко, Бэллы Ахмадулиной — это принадлежит той эпохе. Искренность, и как бы раненая душа:
А любил я Россию всею кровью, хребтом
— ее реки в разливе и когда подо льдом,
Дух ее пятистенок, дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку и ее стариков.

Пусть она позабудет
про меня без труда,
только пусть она будет
навсегда, навсегда…

Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я…

Не зная о вечности и Боге, я пыталась представить себе, как это — меня никогда не будет. Пыталась заглянуть в бездну, называемую космосом: темнота, мрак, и — нет ничего, нет меня. Я чувствовала: жизнь — там, где я, то, что внутри меня должно остаться, моё «я»-то, как я осознаю всё.

Если бы чудо…

В 16 лет я писала стихи:
В березах вечность встала к облакам.
Их неподвижность — в высоту движенье:
Восходит жизнь по нежным их стволам,
И каждая царапинка — мгновенье…

Их время черными отметками пронзало,
Но, возвещая торжество добра,
Над миром будто парус воскресала
Березовая чистая кора.

Их годы окольцовывали, раня,
Но ввысь поднялись от своих корней
Березовые мачты мирозданья
Стоящих неподвижно кораблей.

Соединив в себе несовместимость
Земли и неба, света, черноты
Они стоят, храня невозмутимость,
В духовность — из реального мосты.

*       *       *

Может быть нам, чтобы полюбить свою Родину, нужен был какой-то опыт жизни? Я растила своих детей. Воспитывала их, рассказывая о Боге. Вспоминала своё детство, лишенное самого главного.

При всей любви родителей, дедушки и бабушки, жизни, защищенной от терроризма и прочих страхов, мне так не хватало в детстве теплоты храма, чувства Божией любви ко мне, «трепета затепленных свечек», мягких, как цыплята вербочек, праздников Пасхи и Рождества.

Если бы пойти с родителями вечером в чудесную рождественскую или пасхальную ночь в церковь. Или утром. Я не знала тогда, что такое может быть. Не хватало любви сестры, брата, вечером я всегда была одна — в своей комнате, не было молитвы, тёплого благословения на сон, и мне было очень страшно, когда я закрывала глаза. То мне казалось, что я падаю в бездну, то у меня вырастают крылья, и я лечу (говорят, так ребенок растёт…)

*       *       *

Мы, поколение 80-х не умели любить Родину.

Среди навязанных нам лживых патриотических фраз, терялся их смысл.

Когда много раз повторяешь какое-то слово, то уплывает его значение (как это точно заметил Л. Н. Толстой в своём «Отрочестве»).

В 15 лет я писала:
«И мы устаём от шума, и от тишины гнетущей.
И мы устаём от войны,
от барабанов и слов, бьющих в уши,
И мы устаём от любви, банальной, как жизнь наша вся,
И мы остаемся одни.
Как вечность одни, как мгновенья».

*       *       *

Став взрослой, я уехала за границу. Там, во Франции я научилась любить Россию. Родина не покидала меня, и вернулась ко мне, или я к ней.

Я её бросила, а она заступилась за моих детей, когда их поместили в приют, считая, что им там будет лучше, чем с мамой, у которой нет работы и квартиры. (Я не могла отдать 2 месячного ребенка в ясли на целый день, как это делают француженки, чтобы идти работать).

Как-то возникли в душе знакомые и оставленные в детстве слова.

С чего начинается Родина — с картинки в моём букваре,
с хороших и верных товарищей, живущих в соседнем дворе
А может она начинается с той песни, что пела нам мать,
с того, что в любых испытаниях у нас никому не отнять.

Они звучали в сердце, вызывая ностальгию по детству.

Но, если в ту далекую страну не вернуться, то домой, в Россию, к себе можно было поехать всегда. Я её чувствовала спиной, как солдат вещмешок.

Россия была у меня за плечами — как тыл. Как Ангел-хранитель.

*       *       *

…Уголок детства, бабушка и дедушка, светлые воспоминания, я храню их в своей душе — это часть моей Родины. Наша дача, речка Рожайка, пересекающая участок, там проходило каждое лето моего детства. Пруд, куда мы ходили с дедушкой, там он научил меня плавать. Большой лес, всё это почти такое же, почти не изменилось.

Много лет меня не было. Франция — другая природа, язык. Другой мир. Подстриженные машинкой газоны в пригороде, трава пахнет бензином, и мне так хочется лечь на землю, в живую, напоенную всеми запахами траву моего детства.

…Вот по стеблю взбирается божия коровка, внизу под спутанными травинками проползает какой-то жук, я его боюсь; всякие букашки направляются по своим делам, для них под наклоненными стеблями много места. Я лежу в траве, мой брат меня не видит, хотя он рядом, палкой сражается с зарослями крапивы…

Так хотелось во Франции услышать обычную русскую речь, тихий голос дедушки. Когда мы выходили вечером в густую темноту гулять по тихим переулкам около Студенческой улицы, и он читал мягким голосом:
Тиха украинская ночь, прозрачно небо, звёзды блещут,
своей дремоты превозмочь не может воздух,
чуть трепещут
прозрачных тополей листы…

С тех пор я помню эти волшебные слова.

Дедушка умер без меня, когда я жила за границей. Я вернулась домой, к себе. Летом девчонки и мальчишки называли мою дочку «девочка с заброшенного участка».

С чего начинается Родина?..

Сейчас люди легко переезжают. Меняют квартиру, потом ещё раз, и нет чувства родного гнезда. Раньше был дом, где вырастало не одно поколение; твоё детство, юность, честно или бесчестно прожитая жизнь — всё было не только на глазах у всех, но и перед тобой и твоими близкими, и человек как-то совестливей был. Перед самим собой было стыдно далеко уходить от себя самого. Дом был памятью твоего рода, имел душу. Сейчас обрубают корни просто, и можно годами не бывать на том месте, где прошло детство, хотя живёшь в том же городе.

Может, поэтому и за границу легко уезжают. В те трагические годы, до 87 — это было — навсегда. В юности мы не совсем это понимали. Только бы вырваться, но так трудно оттуда вернуться.

«Из тюрьм приходят иногда, из заграницы — никогда». (Вознесенский)

Я ощутила, как трудно вернуться даже, если решение принято (как вытащить себя из болота).

Это относится, в основном, к прошлому, когда была закрыта граница. Но и сейчас (я не раз это видела), как тяжело бывает человеку, продавшему квартиру, уехавшему на Запад, понять, что весь новый этап его жизни — зря, что жизнь была здесь, и некуда уже вернуться.

Хотя мы в Москве несколько раз переезжали, сейчас я живу недалеко от того места, где прошло моё детство — это чудо.

Что-то происходит с человеком, когда идея «уехать навсегда» овладевает душой. Всё здесь теряет ценность, можно посмеяться, наступить на многое. И незаметно душа наполняется цинизмом, нет ничего святого, если нет Родины. Человек выпадает из общества, ему не перед кем стыдиться. Недаром, эмигранты, даже те, чья профессия связана со словом, легко употребляли нецензурную лексику, даже это было модно. А за границей многие дают себе волю — говори громко, что хочешь, всё равно никто не понимает (впрочем, это было раньше, когда там было мало русских).

У многих талантливых людей за границей жизнь сложилась трагически. Нужны ли там наши песни? Может, только кучке эмигрантов. Да и писать по-настоящему и просто жить в отрыве от своей земли невозможно.

Так трудно было уехать, столько страданий пережито, но там я поняла, что ностальгию не придумали.

Как занесло васильковое семя на Елисейские, на поля, — удивляется Вознесенский в стихотворении «Васильки Шагала». Ведь Марк Шагал оказался в эмиграции, как Шмелев, и многие другие. Но Родины разны — небо едино, небом единым жив человек.

Многие строчки из этого стихотворения запоминаются сразу. Когда я прочитала «Васильки Шагала» в 15 лет я не поняла, что значат слова: «У Бориса и Глеба».

Около метро Арбатская когда-то стояла церковь во имя Бориса и Глеба, вплоть до последнего времени её не было, а сейчас она вновь возникла, как бы выросла. Только вокруг не хохот НЭПа, а скорее сатанинский хохот с афиш Художественного, вокруг наркоманы, юные бродяги. И посреди этой жизни, вывороченной наизнанку, стоит небольшая белая церковь во имя первых русских страстотерпцев, — вольных страдальцев, принявших смерть, чтобы не проливать кровь, не сражаться брат с братом.

В самой природе России есть эта тишина. Как будто живут на нашей земле святые, сообщая земле что-то от этой кротости и чистоты.

С этого начиналась история русской церкви и закончилась убиенным царем Николаем. Кротость часто принимают за слабость. Ему подали список людей, которых надо было уничтожить, чтобы не было революции. Он не захотел такой ценой «спасти Россию». Многие до сих пор не могут простить ему этой «слабости».

Многое о жизни Царской семьи я узнала из книги дочери Боткина. Эта книга, изданная в самиздате, мне попалась за границей.

… Как то, еще во Франции, нам негде было жить. Один священник посоветовал поехать в Беариц, городок на океане (близ границы с землей басков). Там есть русская церковь и при ней пустые комнаты. Мы приехали туда на «Казанскую», 4 ноября (день рождения моей младшей дочки). Мы были счастливы — после скитаний жить рядом с русской церковью. И вдруг в тумбочке я нашла кипу русских журналов, издававшихся до войны во Франции и Америке. Я читала их детям вслух. Среди журналов была и эта книга дочери Боткина о жизни царской семьи. Я тогда почти ничего не знала об этом. Они с отцом жили в одном крыле дворца, т. к. Боткин был домашним врачом царской семьи. В детстве дочка Боткина много общалась с детьми царя, к ней великие княжны были всегда очень внимательны. Большую часть времени они проводили в труде: шили, вышивали, потом развозили подарки по тюрьмам и больницам. В этой семье была любовь. Доктор Боткин пожелал разделить их ссылку и заточение, и был расстрелян вместе с ними. В этой удивительной документальной книге чувствуется подлинная атмосфера жизни царской семьи, их чистота и святость.

Может быть, издали я не только почувствовала, что это — долго находиться вдали от своей страны, но и открылся мне образ Святой Руси, столь близкий сердцу каждого православного человека, какой бы национальности он ни был. Я полюбила Россию, может быть, ещё и потому, что узнала многое из её истории, читая эти книги, журналы: «Вечное», «Православное слово». Восстанавливалась нить, связующая сегодняшний день и утраченную нами культуру России.

Я постепенно понимала, что есть «Святая Русь», которая до сих пор привлекает к себе сердца многих людей, даже тех, кто никогда не знал православия, не говорит по-русски. Я встречала французов, искавших истину и нашедших её в православной церкви. Они перешли в православие. Многие французы с любовью относились к России. Один молодой человек в Иерусалиме, у гроба Господня, увидев, как сходит на Пасху благодатный огонь и возжигает свечи в руках у Иерусалимского патриарха, стал православным, потом учился в богословском институте, изучал русский язык, чтобы поехать в Россию. Недавно узнала, что он стал священником и создал православный приход во Франции.

*       *       *

Мы услышали, что в России нашли нетленные мощи Серафима Саровского, и посмотрели видеофильм, где шёл огромный крестный ход. Это всё издали.

Преподобный Серафим Саровский говорил, что Россия восстанет во славе, и будут приезжать сюда со всего мира к чистому источнику православной веры, хранить которую неповрежденной никакими человеческими теориями и духом времени и было назначено России. И весь скорбный и тернистый путь ее был связан с этой духовной миссией.

«Кому много дано, с того много и спросится».

Россия во многом повторила судьбу ветхозаветного Израиля.

Русские, уехав за границу во время революции, сохранили самое дорогое: веру и церковь. Ветвь православия была пересажена на другую землю, привилась, и не погибла, правда, и не сильно распространилась. Может быть, и для этого они оказались в эмиграции. Многие сохранили даже уклад жизни, культуру быта, увезенную из России, такие дома были оазисами даже для людей, приехавших туда в последнюю волну. На Сергиевом подворье в Париже жила семья отца Георгия Дробота. Батюшка часто уезжал служить в Мурмелон, где погибли русские солдаты. Он достроил там церковь. Когда родители смогли приехать ко мне в гости, мы были в гостях у отца Георгия. Они потом долго еще вспоминали этот дом, как место, где они увидели русскую жизнь, о которой читали, хотя большая семья отца Георгия жила в двух малюсеньких комнатах в деревянном доме при храме. Много было трудностей. Тогда меня очень поддержал отец Василий (родом из Польши). Батюшка служил на Сергиевом подворье в Париже. Он дал мне книгу «Старец Силуан». И я поняла, что нужно встретиться с отцом Софронием, её написавшим. Он сможет ответить на мои вопросы, ведь он знает главное, как бы стоит на верху горы, откуда видно многое. Я написала ему письмо, а потом мы поехали с дочкой в Англию, где он основал монастырь. Путешествовали на автобусе, наш автобус ночью поместили на корабль, мы плыли по бурному морю, а утром уже были в монастыре, таком тихом и чистом, где-то между Францией и Россией. Поздно вечером служба в тёмной церкви, только огоньки зажжённых свечек качаются в руках, людей не видно, я поддерживаю дочку за руку — не видно ничего, только равномерно повторяется: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя». Один говорит на славянском, потом другой — на английском, следующий — на французском языке. Ведь это самые важные слова, их глубина бесконечна.

А на другой день я увидела отца Софрония. Это сияющее любовью лицо — лик в обрамлении светлых волос, как сиянии, так не похожее на представлявшегося мне старца — аскета, в нём столько жизни, таким он был тогда в девяносто лет, и сейчас смотрит на меня с обложки книги «Духовные беседы».

«Дети должны жить и учиться в России»,- уверенно сказал он то, что тогда прозвучало странно. Это было начало «Перестройки».

Дочка потом называла Англию «Еванглией» — «ведь там отец Софроний». А я так хотела снова туда поехать. Много раз я пыталась это сделать. Не получилось. Потом узнала, что он скончался.

*       *       *

Это было время тысячелетия Крещения Руси. Во Франции шла своя жизнь. Нам подарили красивый календарь из России. Каждая книга или журнал на русском языке имели для нас очень большую ценность.

Вторая моя дочка, родившаяся во Франции, очень любила этот календарь. Показывая пальцем на фотографию Псково-Печерского монастыря, настойчиво просила: «Поедем туда, где голубые купола. Быстрей, мама, собирайся». И тут же шла складывать свои вещи в школьный портфель, подаренный кем-то. Она вытянула меня домой.

И вот мы в России! Мы вернулись на Пасхальной, Светлой неделе.

*       *      *

Как пробудить в ребенке чувство любви к Родине?!

Оно, как и другие «чувства добрые», есть в маленьком человеке, и их, действительно, надо только пробудить, усилить точным, чистым тоном, чтобы возник резонанс, и ребёнок смог выразить это чувство. Чувство любви к Родине — одно из самых благородных в человеке, которое надо поддерживать, подбрасывая важные, полезные впечатления. Как и чувства справедливости, сопереживания, стремление к добру — голос совести, внушение Ангела-хранителя, который дается в крещении. Обращаясь к ребёнку, говоря о том, что хорошо и что плохо, мы уверены в том, что он нас поймёт. Потому мы и спрашиваем с него и требуем благородных поступков. Как могли бы научить всему этому современные родители?!

Подобно этому и знание о Боге. Оно есть у каждого в душе. Ребёнок это чувствует, пока он чист душой, он, как бы вспоминает своего Небесного Отца. Маленькие дети очень любят церковь, им там уютно. И мы не вправе запретить, не дать им это знания, ведь, подрастая, они не будет иметь свободы выбора.

Чувство Родины, как и любовь к своей семье, к Богу присуще каждому человеку, даже совсем маленькому, пока он не сталкивается с цинизмом взрослых. Человек начинается с любви к своей семье, к дому, своей стране. Без этого он не сможет созидать, не сможет понять и уважать чужую культуру. Мифологический герой Антей брал силу от земли, на которой стоял.